Михаэль Фёссель (Micha?l F?ssel) философ, но не Нострадамус. В своей последней книге «После конца света» (издательство Seuil) он не дает никаких смелых предсказаний, но показывает, как в условиях многочисленных кризисов требование прогресса уступило место тревоге и катастрофизму


Этот специалист по политической философии, преподаватель в университете Бургундии, считает, что лучше пересмотреть концепцию прогресса, исходя из альтернативного политического опыта, кооперативного или протестного движения. У него есть все возможности для того, чтобы изучить его, поскольку он живет между Берлином и Парижем.

Экономический, социальный, экологический кризис: получается, мы переживаем период крайней чувствительности к выступлениям, исполненным мрачного пессимизма?

Обостренное ощущение кризиса усиливает веру в необратимую катастрофу, связанную с существованием Земли. По многим причинам катастрофа заняла место парадигмы прогресса: истощение модели роста, утерянное революционное чувство, все более негативное восприятие техники, деполитизация... Идея катастрофы проникает в отсталую современность обществ, уставших от самих себя. Вот почему ожидание конца света является очень западным восприятием, характерным для европейской психики: это ощущение того, что они пропустили ход во всеобщей истории, попытались переделать мир, но получили катастрофу (СССР, нацизм). В Мексике, где максимальный рост составляет 4%, это чувство отсутствует. Эти пессимистические страхи стали особенно выраженными начиная с 1989 года, когда после падения Берлинской стены все думали, что капитализм и демократия утвердятся одновременно. Сегодня, вероятно, настало время разочарования, связанного с этими ожиданиями, разочарования, которое порой вызывает гнев. Конец света – это атавистический страх.

Какова же природа нашего?

Конец света в контексте Апокалипсиса появляется в иудейской религии, потом в I веке в христианстве. «Апокалипсис» означает «откровение»: чтобы Бог одержал верх, надо, чтобы мир уступил. То есть конец света символизирует надежду на то, что в конце концов мы выберемся, это синоним избавления. Сегодня этот Апокалипсис иной, в нем нет откровения, нет Бога. Посмотрите фотографии 11 сентября или Фукусимы: это картинка конца без будущего.

Не кажется ли Вам, что сегодня преобладает скорее ощущение потери смысла, чем неминуемой катастрофы?

Эти крайне пессимистические страхи возобладали именно потому, что в их основе лежит опыт «утраты мира» – чувствительные моменты, в которые торжествовала идея того, что сделать ничего невозможно, что реальность уже не отвечает никаким нашим ожиданиям, а также чувство обездоленности. Конец света – это фантастическая версия каждодневного опыта «утраты мира». Посмотрите на героя фильма «Стыд» Стива Маккуина (Steve McQueen). Это не столько портрет человека, одержимого сексом, сколько портрет аскета, который логически обосновывает свой опыт. У него есть отличная квартира, он живет в виртуальном мире, ничего не понимает в том, что происходит вокруг него. У него нет мира. Он хочет все подсчитать, все предусмотреть, поэтому не придает должного значения событию, которое с ним происходит, ужину с единственной женщиной, с которой он познакомился не через сайт знакомств. Всякая новизна, всякая несхожесть воспринимается как угроза. Мир, который больше не отвечает, который больше не способен удовлетворить наши желания, это мир, по поводу которого только и можно, что надеяться, что он в один прекрасный день остановится. Помимо социальных причин утраты мира, не надо недооценивать и влияние технических инструментов – таких как те же сайты знакомств, – логически обосновывая нашу жизнь и не доверяя новшествам, которые дестабилизируют наш привычный порядок вещей.

Что Вы называете человеком без мира?

Человек без мира – это человек, отрезанный от своих возможностей. Я, разумеется, думаю о социальной неустроенности, при которой индивидуум уже не имеет средств для того, чтобы вписаться в позитивное будущее. Экономическая система лишила его имущества, он уже не верит в этот мир. Сегодня утратить мир – это еще и не иметь никакого ощущения того, что мир существует до и после нашей жизни: мы развиваемся в настоящем, в непосредственном. Как биржевые маклеры, и это показывает, что данный феномен связан не только с бедностью. Эта укорененность в настоящем очень близка к катастрофе: такая связь с самим собой и своим настоящим часто порождает несчастье и уныние. И еще есть преступная фигура человека, лишенного мира. Гитлер говорил: «Мы можем погибнуть, может быть. Но мы унесём с собой весь мир». Он искал триумфа, даже ценой Апокалипсиса. Наполеон же искал славы, то есть хотел попасть в историю. Иметь свой мир – значит иметь некий горизонт, знать, что после жизни есть будущее. Это значит осознавать историю. Очень ободряет знание того, что мир старше тебя и что он тебя переживет. Это устанавливает спасительную дистанцию с настоящим.

Царящий в мире катастрофизм имеет серьезные политические последствия, говорите Вы...

Часто катастрофизм – это аргумент в пользу того, чтобы сохранить все в неизменности. Во имя выживания и угрозы крайне левые будут защищать "государство-провидение", правые – навязывать реформы в области безопасности, а политическая экология выльется в итоге в консервацию жизни любой ценой. Весь политический дискурс сегодня форматируется катастрофой. Возьмите Договор о Европейском союзе. Речь идет не о том, чтобы думать о возможном, а о том, чтобы навязать необходимое. В контексте этой логики выживания прогресс уже не слудит противовесом. Антикатастрофические законы являются воплощением катастрофизма. Свобода и прогресс могут раствориться в этой логике выживания и безопасности. Больше нет спора, больше нет конфликтов. Но свобода содержит в себе риски.

Как же переделать мир?
Нам без перебоя говорят о катастрофе и о долгосрочных мерах по сохранению планеты, но это противоречит краткосрочной перспективе, в которой работают политики. Нужно переосмыслить прогресс, будучи при этом менее наивными. Современность родилась из убежденности, которая рухнула, так же как и незыблемость античного и религиозного космоса. На основе этого опыта в XVII веке была рассмотрен другой способ рассматривания мира. Идея прогресса родилась подобно новой надежде. Мы больше не можем вернуться к этой надежде после Холокоста или Хиросимы. Лучше развивать то, что я называю политикой вероятности, то есть отказаться от политики необходимости. Вероятность подразумевает общий опыт жизни, создания кооперативов, а также протестных движений, таких как «Возмущенные». Все это попытки восстановить вселенные смысла внутри социальных единиц, бедных миром. Пока эти инициативы существуют на локальном уровне. Не будет тщетным надеяться, что однажды они разовьются на уровне народов, которые смогут примирить экономический и социальный оптимизм с требованиями свободы. Я сомневаюсь, что это произойдет в Европе

Сесиль Дома (C?cile Daumas), Александра Шварцброд (Alexandra Schwartzbrod)